Милосердие выше справедливости (с)
Название: Обязательства
Автор: Рагни Алькари
Бета: Хокарэми, агрессивная самочка Росомахи
Размер: миди, 4370 слов
Пейринг/Персонажи: Дже-Ха, Шинъя, мельком Юн, Киджа, Зено
Категория: дженопреслэш =)
Жанр: психология, драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Камера в Син, сны Дже-Ха, вопросы Шинъи, а также неожиданные попытки сдохнуть весьма специфическим образом.
Разрешение на размещение: получено
читать дальшеНочью в камере тихо, темно и глухо. Здесь и днём-то заняться нечем, а ночью, когда даже собственных рук перед самым лицом не увидишь, тем более. Только спать по полсуток и остаётся. Все и спят.
Ну, почти.
— Рёкурю, — вдруг шепчет Шинъя едва различимо, и несколько долгих секунд кажется, что его не услышали.
Потом ответ, такой же почти беззвучный, всё-таки раздаётся:
— Чего тебе?
— Ты… — заминается Шинъя, — тебе… плохо от того, что мы взаперти?
На этот раз тишина в ответ длится дольше.
— С чего мне должно быть плохо?
— Ты… — снова медлит Шинъя, с трудом отыскивает подходящие слова, — говорил про цепи… давно. Теперь во сне ты бормочешь, рычишь и… стонешь иногда. Как будто злишься и… тебе больно.
— А ты зубами стучишь, — интонаций в шёпоте на грани слышимости не разобрать, но для Сейрю не составляет проблемы увидеть усмешку сквозь темноту. — Мёрзнешь, да?
— Да, — соглашается Шинъя, но с темы не сбивается. — Ты не ответил.
Он давно уже выучил, что разговор можно запросто перевести в другое русло, и многие этим пользуются, чтобы не отвечать на вопросы. Но если быть бдительным, можно не позволять себя путать. Ну, или хотя бы пытаться не позволять.
— Иди сюда, — Дже-Ха хлопает по полу рядом с собой — справа, где есть свободное место у той же стены, на которую он опирается. И через паузу интересуется: — А тебе не приходило в голову, что мне просто здорово прилетело, и теперь всё на свете болит?
Шинъя отрицательно мотает головой, осторожно пробираясь между спящими, куда позвали. Потом вспоминает, что в абсолютно непроницаемой темноте видит только он сам, и повторяет вслух:
— Нет, не болит. То есть… не так, чтобы спать мешало. Когда очень больно, человек… двигается иначе.
— Даже так? Интересные всё же возможности у твоих глаз, — чуть ворчливо бормочет Дже-Ха, зачем-то сбрасывает одеяло и распахивает верхний походный плащ.
Шинъе холодно даже смотреть на это.
— Ты не… — вновь начинает он, но закончить не успевает. Дже-Ха резко тянет его к себе, накидывает на спину полу плаща, прижимает локтем за плечи и тут же натягивает своё одеяло на них обоих.
Шинъя падает неудобно, неловко, уткнувшись носом в чужой воротник, но не решается пошевелиться. Если к внезапным прикосновениям Оурю и Хакурю он уже более-менее попривык, то от Рёкурю ничего вроде этого не ожидал совершенно.
— Ты там уснул или умер? — над самым ухом насмешливый шёпот касается кожи горячим дыханием. Это тепло. И чуть-чуть щекотно. А в целом, пожалуй, приятно. Когда по щеке скользит тонкая длинная прядка — тоже. От волос Рёкурю пахнет кровью, но сквозь тревожащий запах просачивается другой — травяной, лёгкий и как будто тёмный, с едва заметной звериной горечью, свойственной всем драконам.
— Всё… хорошо, — наконец отмирает Шинъя и осторожно устраивается в чужих руках. — Я тебе не мешаю?
Над ухом вновь раздаётся насмешливое фырканье.
— Конечно, я бы предпочёл обнять прекрасную юную девушку, но с ними здесь как-то негусто, а если ты совсем отморозишься и заболеешь, у нас будет множество лишних проблем. Помнишь, что было в Кай? Повторения лично я не хочу. Ты, я надеюсь, тоже. Одним словом, грейся, не жалко.
«На первый вопрос не ответит», — догадывается Шинъя. Но в двух одеялах и двух плащах, да ещё и вплотную к чужому телу действительно быстро становится куда теплее, и за это, наверное, следует в благодарность заткнуться и не донимать. Как-то раз Дже-Ха сам же и объяснял, что иногда люди просто не хотят говорить, даже если обычно любят это делать. И что на это может быть очень много различных причин, а может не быть вовсе — настроения нет, вот и всё.
От груди Рёкурю тянет, пожалуй, даже лёгким жаром, и Шинъя вопросительно приподнимает голову, тут же вписавшись лбом в чужой подбородок. Внезапно слегка колючий. Совсем чуть-чуть, но всё-таки… что-то есть в этом смутно знакомое, но непонятно — что. Шинъя немного отодвигается и почти полминуты разглядывает едва заметно проклюнувшиеся волоски. Наконец спрашивает:
— Лихорадит?..
— Да ерунда. Ещё раз повторю — мне здорово прилетело, будет тут лихорадить, знаешь ли. Могло быть хуже, а это так… мелочи, — Дже-Ха досадливо кривит губы, видимо, от недовольства, что к нему снова лезут с расспросами. И Шинъя совсем было решает их не продолжать, когда Рёкурю вдруг говорит: — А бормочу и рычу я, наверное, потому что мне снится невероятная дрянь. Будто исчезла драконья сила, и я не могу помочь Йоне.
Он вздыхает. На этот раз тёплый воздух касается на излёте бровей и лба.
«Ответил», — удивляется Шинъя и вновь замирает в глубоком раздумье, что теперь следует сказать дальше — он как-то не озаботился этим, когда задавал вопрос. А ведь надо было, наверное.
— Ты знаешь, что… не исчезнет, пока не родится следующий дракон, — в конце концов находит вроде бы верные слова Сейрю. Не то, чтобы звучало очень утешительно. Но ведь даже если родится, ещё будет много времени. На то, чтобы защитить Йону от нынешних её проблем, точно хватит.
— Конечно, знаю, — с готовностью соглашается с ним Дже-Ха. Он откидывает назад голову, и вместо подбородка перед глазами Шинъи оказывается его шея. Видно, как чуть-чуть шевелится кадык в такт тихому шёпоту. — Ещё я знаю, что небо синее, трава зелёная, и не бывает летающих тигров. Но как-то раз мне приснились крылатые твари, оравшие дурным голосом и почему-то гнездившиеся в болотах. Сны бывают довольно глупыми, ничего с этим не поделаешь.
Он улыбается. Морщится. И осторожно трогает языком ранку на треснувшей нижней губе.
Шинъя раздумывает довольно долго. Дже-Ха молчит, дышит ровно, под правой рукой ощущается сонное биение мерно стучащего за его рёбрами сердца. Совсем не похоже, что Рёкурю что-нибудь беспокоит.
Но Шинъя помнит, как прошлой ночью проснулся от сиплого воя сквозь зубы. А ведь весь день до этого Рёкурю тоже улыбался и даже шутил — может Шинъя и не всегда понимает суть шуток, но по реакции остальных опознать их несложно. Даже он без проблем с этим справляется.
Сегодня не отличается от вчера. А значит, Дже-Ха может снова присниться та самая дрянь, и утром он снова почти полчаса будет мрачно разглядывать правый сапог, стену, прутья решётки и почему-то запястья. Шинъе это совсем не понравилось — лучше, когда он улыбается. И Йоне бы не понравилось — она любит улыбки. Однажды она сказала, что хочет увидеть, как улыбается Шинъя. Он пробовал, но у него не выходит — не то, не так. Вот Дже-Ха это может. Легко и просто, хоть целый день. Не так ярко, как Зено, но Шинъе кажется, что даже лучше, когда улыбка тонкая и острая, как нож в руке. И такая же опасная — Дже-Ха её часто использует и как оружие, и как защиту. Шинъя вроде бы понимает, как это, но точно знает, что у него самого так не выйдет. Никогда.
— Хочешь… я разбужу тебя, если снова услышу? — неуверенно предлагает он. Юн учил спрашивать разрешения, прежде чем сделать что-то, что может кого-нибудь потревожить. Это, судя по всему, тот самый случай. Но с Рёкурю трудно говорить. С другими легче. Они не смотрят так, будто знают о Шинъе гораздо больше, чем он сам. А ещё так, будто всё время готовы куда-то уйти и поэтому не хотят лишний раз начинать разговоры.
«Откажется», — думает Шинъя.
Но Дже-Ха неожиданно соглашается:
— А разбуди, — говорит он, зевает, трёт подбородок и раздражённо цокает языком. — А то, не дай бог, ещё Киджа услышит. Всю душу из меня вытрясет, и никуда от него здесь не скроешься.
Шинъе кажется — это немного несправедливо. Киджа ведь не со зла.
— Хакурю просто… волнуется, — говорит он в его оправдание.
Дже-Ха тихо фыркает:
— О, да. Очень часто и очень громко. Прости, но пускай он волнуется не обо мне. Я уж как-нибудь обойдусь. Твоего беспокойства мне более чем достаточно. Киджа тебя не кусал, нет? А то мало ли, вдруг заразно.
— Кусал? — удивляется Шинъя. И Дже-Ха, снова фыркнув, поясняет:
— Это шутка такая. Так говорят, когда человек делает что-то раньше ему не свойственное, если рядом есть другой человек, который всегда делает именно так.
Шутка кажется Шинъе довольно странной, но раз Дже-Ха так говорит… Значит, надо запомнить. Если, конечно, он и сейчас не смеётся. Он может. Хотя над Шинъей обычно не шутит. Что тоже странно. Над всеми шутит, а над ним нет. Почему? И, наверное, всё же не стоило спрашивать про сон. Похоже, Рёкурю это совсем не понравилось. Хотя он согласился, чтоб разбудили. Как сложно…
— Ты не любишь, когда… о тебе волнуются? — уточняет Шинъя, поднимает голову повыше и внимательно смотрит в лицо напротив. У Дже-Ха часто расходятся между собой интонации, слова и выражение глаз. Первое и второе легко обманывает, а вот третьему можно почти всегда доверять.
Сейчас глаза Рёкурю становятся очень задумчивыми.
— Ну… — тянет он и опять с досадой трёт, а потом чешет подбородок. Похоже, проросшие там волоски ему не нравятся гораздо больше, чем вопросы. — Как бы тебе объяснить. Когда люди волнуются о тебе, это значит, что ты для них довольно важен. И если ты это принимаешь, оно накладывает определённые обязательства.
Шинъя в свою очередь задумывается над сказанным. Обязательства. Это когда что-то должен. Но разве Дже-Ха стал ему хоть что-то должен из-за того лишь, что он предложил разбудить, если снова приснится плохое? По его словам, получается — да. Но ведь нет же? А если да, значит, он ему тоже должен за то, что Рёкурю предложил погреть? Хотя он-то не предлагал. Просто сделал. Не спрашивал разрешения. Тогда не должен? Или…
— Ты делишься одеялом… потому что я побеспокоился? — предполагает Шинъя.
Теперь в глазах Рёкурю появляется явственная растерянность. Он даже взгляд со стены переводит на Сейрю, хоть видеть его и не может. На голос. Автоматически.
— Да нет, конечно. Я просто не хочу, чтобы ты заболел, я же уже говорил.
— Но ведь… — начинает Шинъя, но не договаривает. Не знает — как.
Дже-Ха вздыхает, сдвигает брови и хмуро пощипывает переносицу.
— Ага, я понял, чего ты не понял, — ворчит он. — Боги, Шинъя, твоя логика меня убивает — умеешь же ты загнать в угол.
Вот это совсем непонятно. Но спрашивать дальше Сейрю уже не решается. И без того им уже наверняка недовольны. А он запутался. А дальше, наверное, будет только сложнее. Он лучше поспит — впервые за три ночи тепло, хорошо и уютно, невзирая на камеру и сквозняки.
Но Дже-Ха уже явно настроился на объяснения — сидит, едва заметно покачивая головой, и задумчиво жуёт губу, видимо, подбирает слова попроще. Губа ещё сильнее растрескивается от этого, чуть кровит, но он, кажется, даже не замечает.
— Не думай, что беспокоиться о ком-то всегда лишнее, что принимать чужое беспокойство не стоит, или что за это надо обязательно расплачиваться, — наконец говорит он. — Заботиться о друзьях можно и даже нужно. Того же самого в ответ ждать не стоит, но если человеку ты действительно важен — он сделает. Не потому, что должен, а потому что ему самому захочется. Если не захочется — значит, не очень важен. Так тоже бывает, не следует этому удивляться. Именно так люди и выясняют, кто и что для кого значит, нужны ли они друг другу, и надо ли им быть рядом. Надо только в том случае, если им обоим хочется друг о друге заботиться. Вот как… — он чуть слышно пощёлкивает пальцами, подбирая понятный пример. — Йона старается делать для всех что-то хорошее, а мы хотим ей помогать — всё сходится, поэтому мы держимся вместе.
Рёкурю говорит мерно и как-то… весомо. Так говорят только о чём-то действительно важном. Шинъя слушает очень внимательно, но кое-что всё равно остаётся непонятным. И раз это важно, он всё же спрашивает:
— Ты… помогаешь не только Йоне, но иногда всем остальным. Но… когда волнуется Хакурю или я, ты… не хочешь, чтобы так было?
Дже-Ха вздыхает так тяжело и длинно, что его дыхание в очередной раз касается кожи горячим мазком. Потом замедленно откидывает голову назад и глухо стукается затылком о стену. Звук удара о камень в комплекте с чётким осознанием собственной надоедливости вдруг окатывает каким-то дремучим и неконтролируемым испугом. Ужасно детским. Шинъя вздрагивает и рефлекторно вжимает голову в плечи. И разумеется, Рёкурю замечает.
— Ты чего? — озадаченно наклоняется ближе. Инстинктивно окидывает взглядом камеру, хотя в ней всё ещё беспросветно темно. В голосе слышится недоумение, чуть-чуть тревоги и лёгкая настороженность. — Что-то случилось?
Случилось, но Шинъя и сам толком не понимает, что именно. Где уж тут объяснить.
— Эй, — Дже-Ха чуть сжимает плечо, ещё немного придвигает голову, его волосы падают вокруг, и это почему-то тоже пугает, но… одновременно хочется прижаться ближе. Думать сложно, и Шинъя идёт на поводу у единственного внятного желания — сползает ниже, разводит руки, лежавшие на чужой груди, и притирается к ней щекой.
Рёкурю на мгновение замирает. Потом отпускает плечо и вдруг кладёт ладонь Шинъе на макушку.
— Я не понимаю, что происходит, но ладно, — говорит он устало и аккуратно вплетает пальцы в волосы. — Могу побыть и подушкой, если тебе очень надо. Правда, хотелось бы всё же слегка прояснить ситуацию. Какое-то у меня смутное подозрение, что ты только что испугался, и возможно, даже меня. Хотя не могу даже вообразить, что я для этого сделал. Киджа, говоришь, тебя не кусал, да и жуков я вроде бы тебе не показывал. Что же тогда?
Слова накладываются на стук сердца под самым ухом, и это быстро успокаивает. Разгоняет странное ощущение, что вот сейчас будет что-то плохое. Шинъя медленно отстраняется и смотрит на скептически поднятую бровь Рёкурю. Его рука остаётся лежать на макушке, хотя мог бы убрать. Но нет, держит. Не злится за глупое поведение. Но ждёт ответа. А что ответить?
— Не знаю, — честно признаётся Шинъя.
Вот теперь руку Дже-Ха убирает и накрывает ею свой лоб. Долго молчит. А потом восхищается:
— Очаровательно. Наша компания напоминает лечебницу умалишённых. Ну, кроме Юна. Принцесса с луком, зверь с бревном, бессмертный клоун, орущий на пауков идиот, а теперь, оказывается, и у тебя крыша едет. Самое страшное, что я ощущаю себя законной частью этого бедлама. Потому что было бы у меня с головой всё в порядке — сидел бы я сейчас в Аве в каком-нибудь симпатичном борделе. Однако же я сижу здесь и рассказываю тебе о нюансах человеческого общения. Невероятно. Сказал бы мне кто это год назад, я бы просто над ним посмеялся.
И он действительно тихо смеётся. И продолжает:
— Короче, юный ученик, запоминай по пунктам. Вы с Киджей имеете полное право беспокоиться о любом представителе нашего чокнутого отряда. Это раз. Но делать это желательно ненавязчиво. Это два. На то, что я часто стараюсь держаться подальше от этого, не обязательно обращать внимание, и уж тем более не стоит брать с меня в этом пример. Потому что я тоже по-своему идиот. Это три. Всё понял?
Ответить Шинъя не успевает. Из дальнего угла камеры вдруг раздаётся хрипловатый со сна и очень злой голос Юна:
— Не знаю, как он, а я запомнил твоё признание собственного идиотизма. И если вы оба сейчас не заткнётесь, я перескажу это остальным прямо с утра. Днём, что ли, поговорить нельзя?
— Упс, — коротко комментирует произошедшее Рёкурю и громко ехидно шепчет: — Простите, маменька, уже спим.
— Дебил, — мрачно бросает Юн и отворачивается к стене. Совсем рядом вдруг сонно ворочается Киджа, и Дже-Ха настороженно замирает. Шинъя тоже. Всё-таки будить Хакурю не хотелось бы — это и впрямь чревато повышенной громкостью.
Когда он затихает, Дже-Ха облегчённо откидывается на стену. И произносит едва различимо:
— Всё, теперь точно спать.
Шинъя кивает, опять забыв, что его жест невидим во мраке. Устраивается осторожно, стараясь не шебуршать, утыкается носом в плечо Рёкурю и снова чувствует его запах. Одновременно тревожащий и приятный. Внезапно хочется у него спросить, как по-умному объясняется, если нравится, как кто-то пахнет. Но делать этого определённо не стоит. Может, сам Дже-Ха и не будет злиться (Шинъя в этом вдруг очень уверен), но Юн их обоих точно убьёт, если снова проснётся. Он добрый, но строгий. Всё время кажется, что он их старше. Хотя Дже-Ха так явно не считает. Наверное, потому что сам старше, причём по-настоящему и намного. Ему целых двадцать пять лет. Некоторые драконы в таком возрасте уже умирают, а обретают наследников очень многие. Интересно, проживёт ли сам Шинъя столько? А сколько ещё Дже-Ха будет Рёкурю?
Эта мысль отдаёт холодком в животе. Сны об исчезнувшей силе ведь ничего такого не значат, правда? Никто о таком не рассказывал, следующий дракон просто рождается, об этом ничего не предупреждает заранее. Ведь так?
«Сны бывают довольно глупыми», — мысленно повторяет Шинъя слова Дже-Ха. Очень хочется, чтобы действительно было так. Новый Рёкурю совершенно не нужен — Йоне ведь нравится нынешний, она сама пришла за ним, как и за всеми другими драконами. Она — Хирю. Хакурю говорит, что лишь ради неё драконья кровь передавалась из поколения в поколение. Но если она теперь здесь, значит, дальше пока не надо, ведь правда? Разве она не расстроится, если кто-то умрёт? Разве боги хотят, чтобы алый дракон был несчастен?
Ответа Шинъя не знает. Никто не знает. Даже Зено, который сам видел богов и первое рождение Хирю. И это очень, очень печально.
Но всё-таки… Всё-таки хочется, чтобы всё было хорошо. И чтобы с Рёкурю ничего не случилось, какие бы сны он ни видел.
Потому что он… тёплый.
С этой мыслью Шинъя и засыпает.
А просыпается от сдавленного глухого сипа над ухом.
Вокруг светло, но Киджа с Зено по-прежнему спят. Юн — нет. Сидит на одеяле в своём углу и уже смотрит тревожно в их сторону.
Дже-Ха подрагивает во сне и так стискивает зубы, что Шинъя слышит их скрип.
— Рёкурю, — зовёт он негромко.
Реакции никакой. Только дрожь, кажется, становится ещё сильнее.
— Рёкурю, — повторяет Шинъя немного громче и осторожно встряхивает его за плечо.
Без толку. Дже-Ха резко дёргает головой, издаёт трудно определимый отрывистый звук, разом похожий на рык, хрип и всхлип, напрягается разом всем телом и сползает ниже по стене.
— Кошмары, что ли? — подходит к ним Юн. — Встряхни сильнее. Или нет, лучше по щекам похлопай, не хватало ещё, чтобы у него раны открылись.
— Уже… — Шинъя чует, как стремительно крепнет запах крови.
Дже-Ха шевелит губами, что-то неразборчиво бубнит, низко и тяжело стонет, а потом коротко взмахивает рукой — Шинъя едва успевает отдёрнуть голову, чтобы не схлопотать по уху.
Юн чертыхается, шагает ближе и несколько раз довольно сильно бьёт Рекурю по щеке. Потом крепко ловит его за подбородок, внимательно смотрит в лицо, зачем-то приоткрывает пальцами веко и оторопело бормочет:
— Он как будто не спит, а без сознания, но ведь в обмороке не снятся сны…
Дже-Ха снова сипит и вздрагивает. Шинъя чувствует, как на боку под его рукой одежда Рёкурю медленно, но верно становится влажной. Запах крови щекочет ноздри.
— Юн, — говорит Сейрю и откидывает одело, плащ, с трудом преодолев неожиданное сопротивление, тянет Дже-Ха от стены, укладывает на пол и показывает лекарю расползающееся по ткани мокрое пятно. — Посмотри.
Юн мгновенно становится очень сосредоточенным.
— Держи его. И попробуй ещё раз по морде вмазать, — говорит и бросается к своей котомке. — Боги, каким бы тот парень, как его там, Мидзари, ни был придурком, а за бинты я ему благодарен.
На очередную крепкую пощёчину Дже-Ха не реагирует совершенно. Держать его не то чтобы очень трудно, но лекарю его внезапные рывки явно мешают. Впрочем, вдвоём Шинъя с Юном вполне успешно справляются и с застёжками на одежде, и с запирающим кровь снадобьем, и даже с новыми бинтами. Одно непонятно — как же всё-таки разбудить?
Юн трогает его ладони, мрачнеет и принимается с силой их растирать. Потом зачем-то подсовывает под ноги свёрнутые одеяла — своё и отобранные у Киджи с Зено. Оба, проснувшись, обеспокоенно толкутся рядом, но, как и Шинъя, не очень-то представляют, что делать. Разве что Зено говорит, мол, у драконов такое бывает, он видел. Должно быть, тоже влияние слишком большой отдалённости от замка Хирю. Обычно, говорит, само проходит.
— Пока оно само пройдёт, у него кровь нахрен закончится, — зло отрезает Юн и меряет шагами камеру. Он тоже не знает, чем ещё попытаться помочь, и это выводит его из себя.
Дже-Ха стонет, взрыкивает и судорожным пинком едва не ломает не вовремя подошедшему Кидже лодыжку.
Шинъя молчит и, как было велено, греет в ладонях укрытые плащом ледяные пальцы. Почему-то именно это кажется страшным — у Рёкурю руки всегда были тёплые, почти горячие. А сейчас вот… неправильно. Слишком.
Что ещё можно сделать? Вопрос висит в воздухе нервной, наэлектризованной взвесью.
— Это же просто сон, — мрачно бормочет Юн. — Или потеря сознания, но почему-то как сон. Как вывести человека из обморока? Руки согреть, ноги повыше, башку пониже, резкие запахи — всё уже было. Как разбудить? Звук, движение, прикосновение, можно даже ударить — всё было. Чёрт. Чёрт!
Он пинает котомку и трёт виски. Шинъя смотрит на это, потом на закушенную до крови губу Дже-Ха и крепче перехватывает его руки, вдруг резко сжавшиеся в кулаки. Если честно, у Шинъи есть мысль, что ещё можно сделать. Что он может сделать, никто другой. Но предложить это… страшно.
— Да вашу мать! — стонет Юн, и Шинъя прослеживает его взгляд — на опять покрасневшие бинты.
Это плохо. Совсем. Даже Зено хмуро грызёт ногти, и это дурной знак.
— Если это не прекратится… — говорит он. И не договаривает. Все и так понимают.
Тогда Сейрю решается. Произносит медленно:
— Я… могу попробовать… заглянуть в сон.
И кожей чувствует скрестившиеся на себе взгляды. Тишина повисает звенящая, и в ней отчётливо слышится скрип зубов Рёкурю.
— Это может помочь? — почему-то шёпотом спрашивает Юн.
Шинъя не знает, что ему ответить. Он сам не уверен в своём предложении. Когда мстительный дух одного из давно мёртвых Сейрю занял его тело, он впервые узнал, что такое вообще возможно — не глядя в глаза применить силу, использовать её не только для удара, но и чтобы пробраться в чужое сознание, говорить с ним и даже направлять в нужную тебе сторону. Тогда у него получилось найти дорогу к разуму Йоны и усыпить её. Быть может, теперь то же самое поможет и разбудить Дже-Ха?
— Да, может, — говорит Зено вместо него. — Сила Сейрю многогранна, если уметь ею пользоваться.
Он внимательно смотрит на Шинъю. И вдруг улыбается:
— Не бойся, ты сможешь. Я видел многих драконов, ты хорошо ладишь со своими глазами, несмотря на все ваши прежние разногласия.
Шинъя тяжело сглатывает и кивает. Зено прав — он боится. Но он должен справиться, и значит — сможет. В конце концов, он обещал Йоне стать вместе с ней сильнее. И дело не только в этом. Слишком многое надо ещё спросить у Дже-Ха. Вот про запахи, например — то, что подумалось сегодня ночью. А ещё пару месяцев назад Рёкурю вскользь пообещал, что между делом научит Шинъю играть на флейте, да так, видимо, и забыл про это. Значит, надо напомнить. Но чтобы иметь такую возможность, сначала надо суметь сделать то, что требуется сейчас — вытащить из какого-то нескончаемого кошмара, который того и гляди его просто убьёт.
Шинъя вдыхает медленно и глубоко. Крепче стискивает зажатые в руках ладони Рёкурю — всё такие же дико холодные. И просит:
— Юн… убери повязку с глаз. Так будет… лучше.
На самом деле тонкая полоска ткани ничем не препятствует — для того, что он собирается сделать, не нужен прямой контакт взглядов. Но так действительно будет лучше. Ничем не скрытые глаза — символ, знак самому себе, что отступать больше некуда.
Сейрю опускает веки, когда чужие пальцы касаются узла на затылке. Повязка коротко мажет по носу. И он открывает глаза.
Это… оказывается сложнее, чем он представлял.
Сознание Рёкурю глубже, темнее и много сложнее, чем Йоны. Найти в нём дорогу не легче, чем в путаном лабиринте родных пещер с той поправкой, что эти — совсем незнакомые. И нет возможности взглянуть сквозь камень, отыскивая пути. Заблудиться здесь ничего не стоит, но отступать некуда, — напоминает себе Шинъя, вдруг махом проваливаясь сквозь гулко, низко гудящую темноту.
И она обрывается светом. Таким же запутанным, но злым и острым, похожим на бесконечное переплетение бликов на кромке ножа. Тьма была милосерднее. Здесь легче не потеряться, а без остатка и навсегда потерять себя. Хлёсткие, изгибающиеся лучи метят впиться под кожу, ввинтиться в вены и заменить собой кровь. Это больно — настолько, что Шинъя едва удерживается в сознании. Не только Рёкурю, но и своём. Спросить про запах, — упрямо думает он, и продирается дальше.
В безбрежную пустоту, продуваемую ветрами.
Здесь… проще. Здесь пахнет Рёкурю.
Шинъя пробует определить источник запаха, но он везде. Окружает со всех сторон, обволакивает и мешает сосредоточиться. От него слишком хочется вновь почувствовать тяжесть тёплого одеяла и осторожное прикосновение горячих пальцев к макушке. Холодные, — заставляет себя вспомнить Шинъя, — сейчас они очень холодные, и обязательно нужно понять, как согреть.
Ветер бьёт в глаза резким порывом и прекращается. Пустота выцветает в прохладную зелень.
Вокруг трава. Лес. И солнце едва пробивается сквозь густую листву.
Шинъя оглядывается и с замиранием где-то в груди понимает, что видит не как дракон. Как человек. Это странно, ужасно странно и катастрофически непривычно. Всего вокруг слишком мало — света, деталей, доступного взгляду пространства. Он чувствует себя разом ослепшим, оглохшим и потерявшим любые доступные ориентиры, хотя видит, слышит и чувствует — запахи, травяной привкус свежего воздуха, прикосновение упавшего на голову листа.
Сделать шаг здесь оказывается сложнее, чем где бы то ни было.
— Сила не может исчезнуть, пока не родился следующий дракон, — сам себе повторяет Шинъя сказанное недавно Дже-Ха. Произносит вслух. Голос пульсирующим тихим эхом раскатывается по лесу, и мир закручивается вокруг бесноватой спиралью.
Обрывки фраз, голоса, острые грани осколков бессвязных картинок — взблеск красных волос, взмах гуань-дао, его собственные глаза, перехлёст неба и облаков, жёлтая чешуя вперемешку с белой, вой ветра, скрип корабельных снастей, лунный блик, стрелы градом, вкус вина на губах, звон цепи, чей-то предсмертный хрип, земля, вода, солнце в спину. Всё — вихрем и кувырком, вразнобой, диссонансом, не в такт неровному пульсу, насквозь, наизнанку и так, что вот-вот самого разметает клочками и втянет в круговорот.
Но где-то здесь ощущается что-то нужное. Что-то, что он искал. Что-то, без чего никак нельзя уходить, потому что оно очень важно, и если его не найти, будет хуже, чем здесь и сейчас.
Шинъя толком не помнит, что это. Слишком много всего прорывается в голову и свистит в ней, визжит монотонным смычком по натянутым нервам, сводя мысли о ощущения к одному: ничего никогда не исправить, всё кончено, он никто и ничто, мир закончился, схлопнулся в точку, и с этим не справиться.
Шинъя всхлипывает, как в детстве, и наугад тянет руку вперёд. Непонятно, зачем. Просто что-нибудь как-нибудь надо сделать, иначе… иначе что?
Ладонь касается чего-то тёплого. Он не видит, чего. Но это — якорь, константа, законченная неизменность в творящемся вокруг и внутри безумии.
И Шинъя делает шаг, вцепляется пальцами в это тёплое, тянется ближе и тянет к себе, спотыкается, упирается куда-то лбом и беззвучно просит, понятия не имея, кого: пожалуйста, хватит.
Я не могу больше.
И ощущает короткое, будто случайное прикосновение к волосам.
Мир гаснет резко и непредвиденно.
— Шинъя. Шинъя! — откуда-то словно сквозь толщу воды пробивается громкий испуганный голос Киджи.
— Да всё нормально, Хакурю, успокойся, — вторит ему голос Зено.
— А ну разошлись, идиоты, вы мне мешаете! — перекрывает их Юн.
Под щекой что-то тёплое. Шинъя с трудом открывает глаза и никак не может сфокусировать зрение.
Кто-то трогает за плечо:
— Ты в порядке?
Юн. Беспокоится. Что-то такое… знакомое. Недавно было.
Шинъя пробует поднять голову, и это тоже с трудом, но выходит. Взгляд медленно проясняется, и из разрозненных плывущих пятен складывается камера, тревожные лица вокруг, а потом — ошалелые глаза Рёкурю, приподнявшегося на локте.
Шинъя, выходит, только что поднял голову с его груди.
— А ну ляг на место! — бьёт в уши раздраженный крик Юна.
Дже-Ха на мгновение поднимает глаза куда-то выше, за спину Шинъи, а потом возвращает обратно к его лицу. Смотрит долгим, рассеянным взглядом. А потом так же рассеянно улыбается краем губ. И говорит:
— Я вспомнил, что я тебе обещал. Но ты ещё потом напомни.
Шинъя кивает. И устало опускает голову обратно. Вокруг возня, о чём-то ругаются Киджа с Юном, к ним ехидно присоединяется Зено. Ужасно хочется спать.
Шинъя вздыхает и закрывает глаза.
И волос вдруг касаются вскользь чьи-то пальцы.
Автор: Рагни Алькари
Бета: Хокарэми, агрессивная самочка Росомахи
Размер: миди, 4370 слов
Пейринг/Персонажи: Дже-Ха, Шинъя, мельком Юн, Киджа, Зено
Категория: дженопреслэш =)
Жанр: психология, драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Камера в Син, сны Дже-Ха, вопросы Шинъи, а также неожиданные попытки сдохнуть весьма специфическим образом.
Разрешение на размещение: получено
читать дальшеНочью в камере тихо, темно и глухо. Здесь и днём-то заняться нечем, а ночью, когда даже собственных рук перед самым лицом не увидишь, тем более. Только спать по полсуток и остаётся. Все и спят.
Ну, почти.
— Рёкурю, — вдруг шепчет Шинъя едва различимо, и несколько долгих секунд кажется, что его не услышали.
Потом ответ, такой же почти беззвучный, всё-таки раздаётся:
— Чего тебе?
— Ты… — заминается Шинъя, — тебе… плохо от того, что мы взаперти?
На этот раз тишина в ответ длится дольше.
— С чего мне должно быть плохо?
— Ты… — снова медлит Шинъя, с трудом отыскивает подходящие слова, — говорил про цепи… давно. Теперь во сне ты бормочешь, рычишь и… стонешь иногда. Как будто злишься и… тебе больно.
— А ты зубами стучишь, — интонаций в шёпоте на грани слышимости не разобрать, но для Сейрю не составляет проблемы увидеть усмешку сквозь темноту. — Мёрзнешь, да?
— Да, — соглашается Шинъя, но с темы не сбивается. — Ты не ответил.
Он давно уже выучил, что разговор можно запросто перевести в другое русло, и многие этим пользуются, чтобы не отвечать на вопросы. Но если быть бдительным, можно не позволять себя путать. Ну, или хотя бы пытаться не позволять.
— Иди сюда, — Дже-Ха хлопает по полу рядом с собой — справа, где есть свободное место у той же стены, на которую он опирается. И через паузу интересуется: — А тебе не приходило в голову, что мне просто здорово прилетело, и теперь всё на свете болит?
Шинъя отрицательно мотает головой, осторожно пробираясь между спящими, куда позвали. Потом вспоминает, что в абсолютно непроницаемой темноте видит только он сам, и повторяет вслух:
— Нет, не болит. То есть… не так, чтобы спать мешало. Когда очень больно, человек… двигается иначе.
— Даже так? Интересные всё же возможности у твоих глаз, — чуть ворчливо бормочет Дже-Ха, зачем-то сбрасывает одеяло и распахивает верхний походный плащ.
Шинъе холодно даже смотреть на это.
— Ты не… — вновь начинает он, но закончить не успевает. Дже-Ха резко тянет его к себе, накидывает на спину полу плаща, прижимает локтем за плечи и тут же натягивает своё одеяло на них обоих.
Шинъя падает неудобно, неловко, уткнувшись носом в чужой воротник, но не решается пошевелиться. Если к внезапным прикосновениям Оурю и Хакурю он уже более-менее попривык, то от Рёкурю ничего вроде этого не ожидал совершенно.
— Ты там уснул или умер? — над самым ухом насмешливый шёпот касается кожи горячим дыханием. Это тепло. И чуть-чуть щекотно. А в целом, пожалуй, приятно. Когда по щеке скользит тонкая длинная прядка — тоже. От волос Рёкурю пахнет кровью, но сквозь тревожащий запах просачивается другой — травяной, лёгкий и как будто тёмный, с едва заметной звериной горечью, свойственной всем драконам.
— Всё… хорошо, — наконец отмирает Шинъя и осторожно устраивается в чужих руках. — Я тебе не мешаю?
Над ухом вновь раздаётся насмешливое фырканье.
— Конечно, я бы предпочёл обнять прекрасную юную девушку, но с ними здесь как-то негусто, а если ты совсем отморозишься и заболеешь, у нас будет множество лишних проблем. Помнишь, что было в Кай? Повторения лично я не хочу. Ты, я надеюсь, тоже. Одним словом, грейся, не жалко.
«На первый вопрос не ответит», — догадывается Шинъя. Но в двух одеялах и двух плащах, да ещё и вплотную к чужому телу действительно быстро становится куда теплее, и за это, наверное, следует в благодарность заткнуться и не донимать. Как-то раз Дже-Ха сам же и объяснял, что иногда люди просто не хотят говорить, даже если обычно любят это делать. И что на это может быть очень много различных причин, а может не быть вовсе — настроения нет, вот и всё.
От груди Рёкурю тянет, пожалуй, даже лёгким жаром, и Шинъя вопросительно приподнимает голову, тут же вписавшись лбом в чужой подбородок. Внезапно слегка колючий. Совсем чуть-чуть, но всё-таки… что-то есть в этом смутно знакомое, но непонятно — что. Шинъя немного отодвигается и почти полминуты разглядывает едва заметно проклюнувшиеся волоски. Наконец спрашивает:
— Лихорадит?..
— Да ерунда. Ещё раз повторю — мне здорово прилетело, будет тут лихорадить, знаешь ли. Могло быть хуже, а это так… мелочи, — Дже-Ха досадливо кривит губы, видимо, от недовольства, что к нему снова лезут с расспросами. И Шинъя совсем было решает их не продолжать, когда Рёкурю вдруг говорит: — А бормочу и рычу я, наверное, потому что мне снится невероятная дрянь. Будто исчезла драконья сила, и я не могу помочь Йоне.
Он вздыхает. На этот раз тёплый воздух касается на излёте бровей и лба.
«Ответил», — удивляется Шинъя и вновь замирает в глубоком раздумье, что теперь следует сказать дальше — он как-то не озаботился этим, когда задавал вопрос. А ведь надо было, наверное.
— Ты знаешь, что… не исчезнет, пока не родится следующий дракон, — в конце концов находит вроде бы верные слова Сейрю. Не то, чтобы звучало очень утешительно. Но ведь даже если родится, ещё будет много времени. На то, чтобы защитить Йону от нынешних её проблем, точно хватит.
— Конечно, знаю, — с готовностью соглашается с ним Дже-Ха. Он откидывает назад голову, и вместо подбородка перед глазами Шинъи оказывается его шея. Видно, как чуть-чуть шевелится кадык в такт тихому шёпоту. — Ещё я знаю, что небо синее, трава зелёная, и не бывает летающих тигров. Но как-то раз мне приснились крылатые твари, оравшие дурным голосом и почему-то гнездившиеся в болотах. Сны бывают довольно глупыми, ничего с этим не поделаешь.
Он улыбается. Морщится. И осторожно трогает языком ранку на треснувшей нижней губе.
Шинъя раздумывает довольно долго. Дже-Ха молчит, дышит ровно, под правой рукой ощущается сонное биение мерно стучащего за его рёбрами сердца. Совсем не похоже, что Рёкурю что-нибудь беспокоит.
Но Шинъя помнит, как прошлой ночью проснулся от сиплого воя сквозь зубы. А ведь весь день до этого Рёкурю тоже улыбался и даже шутил — может Шинъя и не всегда понимает суть шуток, но по реакции остальных опознать их несложно. Даже он без проблем с этим справляется.
Сегодня не отличается от вчера. А значит, Дже-Ха может снова присниться та самая дрянь, и утром он снова почти полчаса будет мрачно разглядывать правый сапог, стену, прутья решётки и почему-то запястья. Шинъе это совсем не понравилось — лучше, когда он улыбается. И Йоне бы не понравилось — она любит улыбки. Однажды она сказала, что хочет увидеть, как улыбается Шинъя. Он пробовал, но у него не выходит — не то, не так. Вот Дже-Ха это может. Легко и просто, хоть целый день. Не так ярко, как Зено, но Шинъе кажется, что даже лучше, когда улыбка тонкая и острая, как нож в руке. И такая же опасная — Дже-Ха её часто использует и как оружие, и как защиту. Шинъя вроде бы понимает, как это, но точно знает, что у него самого так не выйдет. Никогда.
— Хочешь… я разбужу тебя, если снова услышу? — неуверенно предлагает он. Юн учил спрашивать разрешения, прежде чем сделать что-то, что может кого-нибудь потревожить. Это, судя по всему, тот самый случай. Но с Рёкурю трудно говорить. С другими легче. Они не смотрят так, будто знают о Шинъе гораздо больше, чем он сам. А ещё так, будто всё время готовы куда-то уйти и поэтому не хотят лишний раз начинать разговоры.
«Откажется», — думает Шинъя.
Но Дже-Ха неожиданно соглашается:
— А разбуди, — говорит он, зевает, трёт подбородок и раздражённо цокает языком. — А то, не дай бог, ещё Киджа услышит. Всю душу из меня вытрясет, и никуда от него здесь не скроешься.
Шинъе кажется — это немного несправедливо. Киджа ведь не со зла.
— Хакурю просто… волнуется, — говорит он в его оправдание.
Дже-Ха тихо фыркает:
— О, да. Очень часто и очень громко. Прости, но пускай он волнуется не обо мне. Я уж как-нибудь обойдусь. Твоего беспокойства мне более чем достаточно. Киджа тебя не кусал, нет? А то мало ли, вдруг заразно.
— Кусал? — удивляется Шинъя. И Дже-Ха, снова фыркнув, поясняет:
— Это шутка такая. Так говорят, когда человек делает что-то раньше ему не свойственное, если рядом есть другой человек, который всегда делает именно так.
Шутка кажется Шинъе довольно странной, но раз Дже-Ха так говорит… Значит, надо запомнить. Если, конечно, он и сейчас не смеётся. Он может. Хотя над Шинъей обычно не шутит. Что тоже странно. Над всеми шутит, а над ним нет. Почему? И, наверное, всё же не стоило спрашивать про сон. Похоже, Рёкурю это совсем не понравилось. Хотя он согласился, чтоб разбудили. Как сложно…
— Ты не любишь, когда… о тебе волнуются? — уточняет Шинъя, поднимает голову повыше и внимательно смотрит в лицо напротив. У Дже-Ха часто расходятся между собой интонации, слова и выражение глаз. Первое и второе легко обманывает, а вот третьему можно почти всегда доверять.
Сейчас глаза Рёкурю становятся очень задумчивыми.
— Ну… — тянет он и опять с досадой трёт, а потом чешет подбородок. Похоже, проросшие там волоски ему не нравятся гораздо больше, чем вопросы. — Как бы тебе объяснить. Когда люди волнуются о тебе, это значит, что ты для них довольно важен. И если ты это принимаешь, оно накладывает определённые обязательства.
Шинъя в свою очередь задумывается над сказанным. Обязательства. Это когда что-то должен. Но разве Дже-Ха стал ему хоть что-то должен из-за того лишь, что он предложил разбудить, если снова приснится плохое? По его словам, получается — да. Но ведь нет же? А если да, значит, он ему тоже должен за то, что Рёкурю предложил погреть? Хотя он-то не предлагал. Просто сделал. Не спрашивал разрешения. Тогда не должен? Или…
— Ты делишься одеялом… потому что я побеспокоился? — предполагает Шинъя.
Теперь в глазах Рёкурю появляется явственная растерянность. Он даже взгляд со стены переводит на Сейрю, хоть видеть его и не может. На голос. Автоматически.
— Да нет, конечно. Я просто не хочу, чтобы ты заболел, я же уже говорил.
— Но ведь… — начинает Шинъя, но не договаривает. Не знает — как.
Дже-Ха вздыхает, сдвигает брови и хмуро пощипывает переносицу.
— Ага, я понял, чего ты не понял, — ворчит он. — Боги, Шинъя, твоя логика меня убивает — умеешь же ты загнать в угол.
Вот это совсем непонятно. Но спрашивать дальше Сейрю уже не решается. И без того им уже наверняка недовольны. А он запутался. А дальше, наверное, будет только сложнее. Он лучше поспит — впервые за три ночи тепло, хорошо и уютно, невзирая на камеру и сквозняки.
Но Дже-Ха уже явно настроился на объяснения — сидит, едва заметно покачивая головой, и задумчиво жуёт губу, видимо, подбирает слова попроще. Губа ещё сильнее растрескивается от этого, чуть кровит, но он, кажется, даже не замечает.
— Не думай, что беспокоиться о ком-то всегда лишнее, что принимать чужое беспокойство не стоит, или что за это надо обязательно расплачиваться, — наконец говорит он. — Заботиться о друзьях можно и даже нужно. Того же самого в ответ ждать не стоит, но если человеку ты действительно важен — он сделает. Не потому, что должен, а потому что ему самому захочется. Если не захочется — значит, не очень важен. Так тоже бывает, не следует этому удивляться. Именно так люди и выясняют, кто и что для кого значит, нужны ли они друг другу, и надо ли им быть рядом. Надо только в том случае, если им обоим хочется друг о друге заботиться. Вот как… — он чуть слышно пощёлкивает пальцами, подбирая понятный пример. — Йона старается делать для всех что-то хорошее, а мы хотим ей помогать — всё сходится, поэтому мы держимся вместе.
Рёкурю говорит мерно и как-то… весомо. Так говорят только о чём-то действительно важном. Шинъя слушает очень внимательно, но кое-что всё равно остаётся непонятным. И раз это важно, он всё же спрашивает:
— Ты… помогаешь не только Йоне, но иногда всем остальным. Но… когда волнуется Хакурю или я, ты… не хочешь, чтобы так было?
Дже-Ха вздыхает так тяжело и длинно, что его дыхание в очередной раз касается кожи горячим мазком. Потом замедленно откидывает голову назад и глухо стукается затылком о стену. Звук удара о камень в комплекте с чётким осознанием собственной надоедливости вдруг окатывает каким-то дремучим и неконтролируемым испугом. Ужасно детским. Шинъя вздрагивает и рефлекторно вжимает голову в плечи. И разумеется, Рёкурю замечает.
— Ты чего? — озадаченно наклоняется ближе. Инстинктивно окидывает взглядом камеру, хотя в ней всё ещё беспросветно темно. В голосе слышится недоумение, чуть-чуть тревоги и лёгкая настороженность. — Что-то случилось?
Случилось, но Шинъя и сам толком не понимает, что именно. Где уж тут объяснить.
— Эй, — Дже-Ха чуть сжимает плечо, ещё немного придвигает голову, его волосы падают вокруг, и это почему-то тоже пугает, но… одновременно хочется прижаться ближе. Думать сложно, и Шинъя идёт на поводу у единственного внятного желания — сползает ниже, разводит руки, лежавшие на чужой груди, и притирается к ней щекой.
Рёкурю на мгновение замирает. Потом отпускает плечо и вдруг кладёт ладонь Шинъе на макушку.
— Я не понимаю, что происходит, но ладно, — говорит он устало и аккуратно вплетает пальцы в волосы. — Могу побыть и подушкой, если тебе очень надо. Правда, хотелось бы всё же слегка прояснить ситуацию. Какое-то у меня смутное подозрение, что ты только что испугался, и возможно, даже меня. Хотя не могу даже вообразить, что я для этого сделал. Киджа, говоришь, тебя не кусал, да и жуков я вроде бы тебе не показывал. Что же тогда?
Слова накладываются на стук сердца под самым ухом, и это быстро успокаивает. Разгоняет странное ощущение, что вот сейчас будет что-то плохое. Шинъя медленно отстраняется и смотрит на скептически поднятую бровь Рёкурю. Его рука остаётся лежать на макушке, хотя мог бы убрать. Но нет, держит. Не злится за глупое поведение. Но ждёт ответа. А что ответить?
— Не знаю, — честно признаётся Шинъя.
Вот теперь руку Дже-Ха убирает и накрывает ею свой лоб. Долго молчит. А потом восхищается:
— Очаровательно. Наша компания напоминает лечебницу умалишённых. Ну, кроме Юна. Принцесса с луком, зверь с бревном, бессмертный клоун, орущий на пауков идиот, а теперь, оказывается, и у тебя крыша едет. Самое страшное, что я ощущаю себя законной частью этого бедлама. Потому что было бы у меня с головой всё в порядке — сидел бы я сейчас в Аве в каком-нибудь симпатичном борделе. Однако же я сижу здесь и рассказываю тебе о нюансах человеческого общения. Невероятно. Сказал бы мне кто это год назад, я бы просто над ним посмеялся.
И он действительно тихо смеётся. И продолжает:
— Короче, юный ученик, запоминай по пунктам. Вы с Киджей имеете полное право беспокоиться о любом представителе нашего чокнутого отряда. Это раз. Но делать это желательно ненавязчиво. Это два. На то, что я часто стараюсь держаться подальше от этого, не обязательно обращать внимание, и уж тем более не стоит брать с меня в этом пример. Потому что я тоже по-своему идиот. Это три. Всё понял?
Ответить Шинъя не успевает. Из дальнего угла камеры вдруг раздаётся хрипловатый со сна и очень злой голос Юна:
— Не знаю, как он, а я запомнил твоё признание собственного идиотизма. И если вы оба сейчас не заткнётесь, я перескажу это остальным прямо с утра. Днём, что ли, поговорить нельзя?
— Упс, — коротко комментирует произошедшее Рёкурю и громко ехидно шепчет: — Простите, маменька, уже спим.
— Дебил, — мрачно бросает Юн и отворачивается к стене. Совсем рядом вдруг сонно ворочается Киджа, и Дже-Ха настороженно замирает. Шинъя тоже. Всё-таки будить Хакурю не хотелось бы — это и впрямь чревато повышенной громкостью.
Когда он затихает, Дже-Ха облегчённо откидывается на стену. И произносит едва различимо:
— Всё, теперь точно спать.
Шинъя кивает, опять забыв, что его жест невидим во мраке. Устраивается осторожно, стараясь не шебуршать, утыкается носом в плечо Рёкурю и снова чувствует его запах. Одновременно тревожащий и приятный. Внезапно хочется у него спросить, как по-умному объясняется, если нравится, как кто-то пахнет. Но делать этого определённо не стоит. Может, сам Дже-Ха и не будет злиться (Шинъя в этом вдруг очень уверен), но Юн их обоих точно убьёт, если снова проснётся. Он добрый, но строгий. Всё время кажется, что он их старше. Хотя Дже-Ха так явно не считает. Наверное, потому что сам старше, причём по-настоящему и намного. Ему целых двадцать пять лет. Некоторые драконы в таком возрасте уже умирают, а обретают наследников очень многие. Интересно, проживёт ли сам Шинъя столько? А сколько ещё Дже-Ха будет Рёкурю?
Эта мысль отдаёт холодком в животе. Сны об исчезнувшей силе ведь ничего такого не значат, правда? Никто о таком не рассказывал, следующий дракон просто рождается, об этом ничего не предупреждает заранее. Ведь так?
«Сны бывают довольно глупыми», — мысленно повторяет Шинъя слова Дже-Ха. Очень хочется, чтобы действительно было так. Новый Рёкурю совершенно не нужен — Йоне ведь нравится нынешний, она сама пришла за ним, как и за всеми другими драконами. Она — Хирю. Хакурю говорит, что лишь ради неё драконья кровь передавалась из поколения в поколение. Но если она теперь здесь, значит, дальше пока не надо, ведь правда? Разве она не расстроится, если кто-то умрёт? Разве боги хотят, чтобы алый дракон был несчастен?
Ответа Шинъя не знает. Никто не знает. Даже Зено, который сам видел богов и первое рождение Хирю. И это очень, очень печально.
Но всё-таки… Всё-таки хочется, чтобы всё было хорошо. И чтобы с Рёкурю ничего не случилось, какие бы сны он ни видел.
Потому что он… тёплый.
С этой мыслью Шинъя и засыпает.
А просыпается от сдавленного глухого сипа над ухом.
Вокруг светло, но Киджа с Зено по-прежнему спят. Юн — нет. Сидит на одеяле в своём углу и уже смотрит тревожно в их сторону.
Дже-Ха подрагивает во сне и так стискивает зубы, что Шинъя слышит их скрип.
— Рёкурю, — зовёт он негромко.
Реакции никакой. Только дрожь, кажется, становится ещё сильнее.
— Рёкурю, — повторяет Шинъя немного громче и осторожно встряхивает его за плечо.
Без толку. Дже-Ха резко дёргает головой, издаёт трудно определимый отрывистый звук, разом похожий на рык, хрип и всхлип, напрягается разом всем телом и сползает ниже по стене.
— Кошмары, что ли? — подходит к ним Юн. — Встряхни сильнее. Или нет, лучше по щекам похлопай, не хватало ещё, чтобы у него раны открылись.
— Уже… — Шинъя чует, как стремительно крепнет запах крови.
Дже-Ха шевелит губами, что-то неразборчиво бубнит, низко и тяжело стонет, а потом коротко взмахивает рукой — Шинъя едва успевает отдёрнуть голову, чтобы не схлопотать по уху.
Юн чертыхается, шагает ближе и несколько раз довольно сильно бьёт Рекурю по щеке. Потом крепко ловит его за подбородок, внимательно смотрит в лицо, зачем-то приоткрывает пальцами веко и оторопело бормочет:
— Он как будто не спит, а без сознания, но ведь в обмороке не снятся сны…
Дже-Ха снова сипит и вздрагивает. Шинъя чувствует, как на боку под его рукой одежда Рёкурю медленно, но верно становится влажной. Запах крови щекочет ноздри.
— Юн, — говорит Сейрю и откидывает одело, плащ, с трудом преодолев неожиданное сопротивление, тянет Дже-Ха от стены, укладывает на пол и показывает лекарю расползающееся по ткани мокрое пятно. — Посмотри.
Юн мгновенно становится очень сосредоточенным.
— Держи его. И попробуй ещё раз по морде вмазать, — говорит и бросается к своей котомке. — Боги, каким бы тот парень, как его там, Мидзари, ни был придурком, а за бинты я ему благодарен.
На очередную крепкую пощёчину Дже-Ха не реагирует совершенно. Держать его не то чтобы очень трудно, но лекарю его внезапные рывки явно мешают. Впрочем, вдвоём Шинъя с Юном вполне успешно справляются и с застёжками на одежде, и с запирающим кровь снадобьем, и даже с новыми бинтами. Одно непонятно — как же всё-таки разбудить?
Юн трогает его ладони, мрачнеет и принимается с силой их растирать. Потом зачем-то подсовывает под ноги свёрнутые одеяла — своё и отобранные у Киджи с Зено. Оба, проснувшись, обеспокоенно толкутся рядом, но, как и Шинъя, не очень-то представляют, что делать. Разве что Зено говорит, мол, у драконов такое бывает, он видел. Должно быть, тоже влияние слишком большой отдалённости от замка Хирю. Обычно, говорит, само проходит.
— Пока оно само пройдёт, у него кровь нахрен закончится, — зло отрезает Юн и меряет шагами камеру. Он тоже не знает, чем ещё попытаться помочь, и это выводит его из себя.
Дже-Ха стонет, взрыкивает и судорожным пинком едва не ломает не вовремя подошедшему Кидже лодыжку.
Шинъя молчит и, как было велено, греет в ладонях укрытые плащом ледяные пальцы. Почему-то именно это кажется страшным — у Рёкурю руки всегда были тёплые, почти горячие. А сейчас вот… неправильно. Слишком.
Что ещё можно сделать? Вопрос висит в воздухе нервной, наэлектризованной взвесью.
— Это же просто сон, — мрачно бормочет Юн. — Или потеря сознания, но почему-то как сон. Как вывести человека из обморока? Руки согреть, ноги повыше, башку пониже, резкие запахи — всё уже было. Как разбудить? Звук, движение, прикосновение, можно даже ударить — всё было. Чёрт. Чёрт!
Он пинает котомку и трёт виски. Шинъя смотрит на это, потом на закушенную до крови губу Дже-Ха и крепче перехватывает его руки, вдруг резко сжавшиеся в кулаки. Если честно, у Шинъи есть мысль, что ещё можно сделать. Что он может сделать, никто другой. Но предложить это… страшно.
— Да вашу мать! — стонет Юн, и Шинъя прослеживает его взгляд — на опять покрасневшие бинты.
Это плохо. Совсем. Даже Зено хмуро грызёт ногти, и это дурной знак.
— Если это не прекратится… — говорит он. И не договаривает. Все и так понимают.
Тогда Сейрю решается. Произносит медленно:
— Я… могу попробовать… заглянуть в сон.
И кожей чувствует скрестившиеся на себе взгляды. Тишина повисает звенящая, и в ней отчётливо слышится скрип зубов Рёкурю.
— Это может помочь? — почему-то шёпотом спрашивает Юн.
Шинъя не знает, что ему ответить. Он сам не уверен в своём предложении. Когда мстительный дух одного из давно мёртвых Сейрю занял его тело, он впервые узнал, что такое вообще возможно — не глядя в глаза применить силу, использовать её не только для удара, но и чтобы пробраться в чужое сознание, говорить с ним и даже направлять в нужную тебе сторону. Тогда у него получилось найти дорогу к разуму Йоны и усыпить её. Быть может, теперь то же самое поможет и разбудить Дже-Ха?
— Да, может, — говорит Зено вместо него. — Сила Сейрю многогранна, если уметь ею пользоваться.
Он внимательно смотрит на Шинъю. И вдруг улыбается:
— Не бойся, ты сможешь. Я видел многих драконов, ты хорошо ладишь со своими глазами, несмотря на все ваши прежние разногласия.
Шинъя тяжело сглатывает и кивает. Зено прав — он боится. Но он должен справиться, и значит — сможет. В конце концов, он обещал Йоне стать вместе с ней сильнее. И дело не только в этом. Слишком многое надо ещё спросить у Дже-Ха. Вот про запахи, например — то, что подумалось сегодня ночью. А ещё пару месяцев назад Рёкурю вскользь пообещал, что между делом научит Шинъю играть на флейте, да так, видимо, и забыл про это. Значит, надо напомнить. Но чтобы иметь такую возможность, сначала надо суметь сделать то, что требуется сейчас — вытащить из какого-то нескончаемого кошмара, который того и гляди его просто убьёт.
Шинъя вдыхает медленно и глубоко. Крепче стискивает зажатые в руках ладони Рёкурю — всё такие же дико холодные. И просит:
— Юн… убери повязку с глаз. Так будет… лучше.
На самом деле тонкая полоска ткани ничем не препятствует — для того, что он собирается сделать, не нужен прямой контакт взглядов. Но так действительно будет лучше. Ничем не скрытые глаза — символ, знак самому себе, что отступать больше некуда.
Сейрю опускает веки, когда чужие пальцы касаются узла на затылке. Повязка коротко мажет по носу. И он открывает глаза.
Это… оказывается сложнее, чем он представлял.
Сознание Рёкурю глубже, темнее и много сложнее, чем Йоны. Найти в нём дорогу не легче, чем в путаном лабиринте родных пещер с той поправкой, что эти — совсем незнакомые. И нет возможности взглянуть сквозь камень, отыскивая пути. Заблудиться здесь ничего не стоит, но отступать некуда, — напоминает себе Шинъя, вдруг махом проваливаясь сквозь гулко, низко гудящую темноту.
И она обрывается светом. Таким же запутанным, но злым и острым, похожим на бесконечное переплетение бликов на кромке ножа. Тьма была милосерднее. Здесь легче не потеряться, а без остатка и навсегда потерять себя. Хлёсткие, изгибающиеся лучи метят впиться под кожу, ввинтиться в вены и заменить собой кровь. Это больно — настолько, что Шинъя едва удерживается в сознании. Не только Рёкурю, но и своём. Спросить про запах, — упрямо думает он, и продирается дальше.
В безбрежную пустоту, продуваемую ветрами.
Здесь… проще. Здесь пахнет Рёкурю.
Шинъя пробует определить источник запаха, но он везде. Окружает со всех сторон, обволакивает и мешает сосредоточиться. От него слишком хочется вновь почувствовать тяжесть тёплого одеяла и осторожное прикосновение горячих пальцев к макушке. Холодные, — заставляет себя вспомнить Шинъя, — сейчас они очень холодные, и обязательно нужно понять, как согреть.
Ветер бьёт в глаза резким порывом и прекращается. Пустота выцветает в прохладную зелень.
Вокруг трава. Лес. И солнце едва пробивается сквозь густую листву.
Шинъя оглядывается и с замиранием где-то в груди понимает, что видит не как дракон. Как человек. Это странно, ужасно странно и катастрофически непривычно. Всего вокруг слишком мало — света, деталей, доступного взгляду пространства. Он чувствует себя разом ослепшим, оглохшим и потерявшим любые доступные ориентиры, хотя видит, слышит и чувствует — запахи, травяной привкус свежего воздуха, прикосновение упавшего на голову листа.
Сделать шаг здесь оказывается сложнее, чем где бы то ни было.
— Сила не может исчезнуть, пока не родился следующий дракон, — сам себе повторяет Шинъя сказанное недавно Дже-Ха. Произносит вслух. Голос пульсирующим тихим эхом раскатывается по лесу, и мир закручивается вокруг бесноватой спиралью.
Обрывки фраз, голоса, острые грани осколков бессвязных картинок — взблеск красных волос, взмах гуань-дао, его собственные глаза, перехлёст неба и облаков, жёлтая чешуя вперемешку с белой, вой ветра, скрип корабельных снастей, лунный блик, стрелы градом, вкус вина на губах, звон цепи, чей-то предсмертный хрип, земля, вода, солнце в спину. Всё — вихрем и кувырком, вразнобой, диссонансом, не в такт неровному пульсу, насквозь, наизнанку и так, что вот-вот самого разметает клочками и втянет в круговорот.
Но где-то здесь ощущается что-то нужное. Что-то, что он искал. Что-то, без чего никак нельзя уходить, потому что оно очень важно, и если его не найти, будет хуже, чем здесь и сейчас.
Шинъя толком не помнит, что это. Слишком много всего прорывается в голову и свистит в ней, визжит монотонным смычком по натянутым нервам, сводя мысли о ощущения к одному: ничего никогда не исправить, всё кончено, он никто и ничто, мир закончился, схлопнулся в точку, и с этим не справиться.
Шинъя всхлипывает, как в детстве, и наугад тянет руку вперёд. Непонятно, зачем. Просто что-нибудь как-нибудь надо сделать, иначе… иначе что?
Ладонь касается чего-то тёплого. Он не видит, чего. Но это — якорь, константа, законченная неизменность в творящемся вокруг и внутри безумии.
И Шинъя делает шаг, вцепляется пальцами в это тёплое, тянется ближе и тянет к себе, спотыкается, упирается куда-то лбом и беззвучно просит, понятия не имея, кого: пожалуйста, хватит.
Я не могу больше.
И ощущает короткое, будто случайное прикосновение к волосам.
Мир гаснет резко и непредвиденно.
— Шинъя. Шинъя! — откуда-то словно сквозь толщу воды пробивается громкий испуганный голос Киджи.
— Да всё нормально, Хакурю, успокойся, — вторит ему голос Зено.
— А ну разошлись, идиоты, вы мне мешаете! — перекрывает их Юн.
Под щекой что-то тёплое. Шинъя с трудом открывает глаза и никак не может сфокусировать зрение.
Кто-то трогает за плечо:
— Ты в порядке?
Юн. Беспокоится. Что-то такое… знакомое. Недавно было.
Шинъя пробует поднять голову, и это тоже с трудом, но выходит. Взгляд медленно проясняется, и из разрозненных плывущих пятен складывается камера, тревожные лица вокруг, а потом — ошалелые глаза Рёкурю, приподнявшегося на локте.
Шинъя, выходит, только что поднял голову с его груди.
— А ну ляг на место! — бьёт в уши раздраженный крик Юна.
Дже-Ха на мгновение поднимает глаза куда-то выше, за спину Шинъи, а потом возвращает обратно к его лицу. Смотрит долгим, рассеянным взглядом. А потом так же рассеянно улыбается краем губ. И говорит:
— Я вспомнил, что я тебе обещал. Но ты ещё потом напомни.
Шинъя кивает. И устало опускает голову обратно. Вокруг возня, о чём-то ругаются Киджа с Юном, к ним ехидно присоединяется Зено. Ужасно хочется спать.
Шинъя вздыхает и закрывает глаза.
И волос вдруг касаются вскользь чьи-то пальцы.